Horse Lifes

До моей матушки уже дошла весть, что мы вернулись, и она наварила и напекла столько, что хватило бы на троих таких голодных, как я. Морской окунь ей очень понравился, а узнав, что я устоял перед Майком Коффи, она похвалила меня за рассудительность. Но я вырвал у нее обещание, что в первую же поездку на Росмор она купит себе такой материи на фартук. Когда я съел последний кусок картофельной ватрушки, запив ее целым кувшином пахты, отец сказал, обращаясь к матери:

— Ты бы видела, какого Пэнчи Конрой привез жеребенка! Черный как смоль. Всю дорогу простоял в паруснике спокойно. Только под конец проявил норов.

— А где вы его взяли? — спросила мать.

— Он плыл, — ответил я.

— Где плыл? — продолжала она спокойно, но настойчиво расспрашивать.

— Возле Голлем-хеда.

Я не умел лгать, особенно матери. И я видел, что она не верит ни одному моему слову.

Когда она перестала спрашивать, я вздохнул с облегчением, решив убедить Пэта рассказать родителям все, как было. Мало радости считать себя честным, когда родная мать не верит тебе. Надо было обсудить с Пэтом еще одну очень серьезную вещь, а то как бы мать не оказалась права, усомнившись в моей честности.

Я наелся, и мы с отцом пошли доить наших двух черных коров. Они паслись в поле недалеко от дома, и мы не стали загонять их в хлев, а доили прямо под открытым небом. Я был очень этому рад. В тесном коровнике разговор обязательно зашел бы о жеребенке, и отец очень скоро заметил бы неувязки в моем рассказе; а я чувствовал такую усталость, что складной истории ни за что бы не выдумал. Да и от картофельных ватрушек меня, как всегда, потянуло в сон. В поле было так хорошо, косые лучи солнца пригревали, колени ощущали прохладу шелковистой травы — я доил корову, стоя на коленях.

Она размеренно махала упругим хвостом и, хотя, наверное, посмеивалась над моим сонным видом, хвостом не ударила ни разу.

Дома мы распределили молоко по надобностям. Часть перелили в высокую маслобойку, часть — в большое корыто свиньям. Когда мы покончили с молоком, мать уже управилась с посудой и заперла на ночь кур в курятник. Потом сняла с вешалки за дверью свою воскресную шаль, накинула на плечи, и мы отправились к Конроям.

Народу у Конроев была полная кухня. Лучшего помещения для танцев, чем кухня Конроев, не было на всем острове. И я сразу понял: сегодня без танцев не обойдется. Мэри и Нора, сестры Пэта, переставляли глазированные кувшины с нижних полок на верхние. Стеклянную масленку — пестрая курочка на гнезде — водрузили на каминную доску по соседству с фотографиями тетушек, уехавших в Америку. Большой обеденный стол передвинули в дальний угол кухни, и мужчины постарше уселись за него играть в карты. Табуретки расставили вдоль стен.

Джон сидел на левой лавке возле самого очага и играл на мелодионе. Я поискал глазами Пэта; он сидел на низенькой скамейке, придвинутой к правой лавке, где любила сидеть его бабушка. Она и сейчас тут сидела и, слушая рассказ Пэта, смеялась своим каркающим смехом, то и дело наклоняясь к внуку. Из-за общего шума и звуков мелодиона я не мог расслышать, о чем они говорят.

Миссис Копрой увела мою матушку в уголок, и там они стали что-то с большим увлечением обсуждать. Отец пошел к играющим в карты, и я оказался предоставленным самому себе. Меня, как магнитом, потянуло к Пэту, и я двинулся к нему вдоль стены. Рядом с Пэтом в кресле-качалке сидел Голландец, он не спеша раскачивался, попыхивая трубкой, и улыбался всем своей широкой улыбкой, наблюдая, как танцующие выстраиваются парами для первого тура. Джон заиграл кадриль, и на пороге как раз в эту минуту появилась фигура Майка Коффи. Взгляд его тотчас упал на качалку, и лицо от досады пошло морщинами, как пенка на скисшем молоке. Голландец не обратил на его гримасу ровно никакого внимания. Весь его вид говорил о том, что он устроился в этой качалке до конца вечера и никому не собирается ее уступать.